Отправлено: 08.09.08 00:40. Заголовок: Данте Амадори. Фрагменты, воспоминания, дневники.

28 января 1842. Вечер. Teatro Italia. Улицы. Окраины.

Нынче вечером в театре давали «Фей» Вагнера. Новое звучание, несколько новых исполнителей в труппе – и вот уже произведение, четыре года назад пролетевшее по всей Европе, обретает немного иной оттенок и создаёт несколько иные ощущения. В своей ложе, отделённой от коридора тяжёлыми гардинами, Данте с удобством располагался в мягком кресле, периодически поглядывая на сцену, но по большей части сидя с опущенными веками: опера в первую очередь не действо, но музыка. И маркиз всецело был поглощён ею, пробуя на вкус каждый новый звук, каждую ноту, как будто величайший гурман – новое вино: так ли оно душисто, оставляет ли послевкусие, тает ли на языке, согревает ли душу? И как истинный ценитель прекрасного Амадори предпочитал не отвлекаться ни на что иное, кроме музыки.

Она была везде. Музыка лилась со сцены, порождаемая десятками инструментов и несколькими чудесными голосами. Музыка исходила от приподнятой сейчас люстры, изрисованной восковыми потёками. Музыка скользила по тяжёлой ткани занавеса и гардин, отделявших каждую ложу от общего коридора. Музыка пряталась в декольте синьор и синьорин, под отворотами рукавов парадных фраков почтенных синьоров. Музыка отражалась от натёртых перил лож, подлокотников кресел и отполированных туфель ценителей оперного жанра. Музыка пряталась внутри каждого из тех, кто сейчас сидел в зрительном зале, и мелодии их душ, сплетаясь воедино с той музыкой, что куда громче звучала со сцены, создавали невероятное произведение, имя которому – жизнь.

В антракте Данте не стал покидать ложу. Неторопливо попивая вино из изящного бокала – ничем больше разбавлять вечера наедине с музыкой он никогда не любил, - маркиз, всё так же не открывая глаз, прислушивался к голосам, доносящимся из коридора – многие, в отличие от него, выходили из своих лож размять ноги, поговорить с многочисленными знакомыми и обсудить всё, начиная от оперы и заканчивая последними светскими сплетнями. Маркиз лишь немного отодвинул гардину, предназначенную для создания определённого акустического эффекта, и приоткрыл дверь в коридор. И вот уже некая синьора в летах воркует с молодым любовником: старая сойка на голом суку щебечет, переступает с лапки на лапку, дерево скрепит на зимнем ветру и, кажется, вот-вот грозит развалиться на части. Вот впервые пришедшая в оперу юная особа восторженно ахает, держа под руку улыбающегося папеньку: звонкий ручей срывается с высокой горы, бежит-спешит среди камней, рассыпая мириады прозрачных искристых брызг; вода в нём обжигающе холодная, но прозрачней её не сыскать во всём свете. Вот владелец торговой лавки в компании тучной супруги пробирается к своей ложе: будто неумелый музыкант, сидя в пустой концертной яме, пытается настроить хриплую тубу. И тут же – из-под земли, пробивая её живительной силой, тянется тонкий зелёный росток – это мимо прошмыгнула молоденькая служанка, должно быть, неся одному из посетителей театра вазу с фруктами.

Данте еле заметно улыбался, прислушиваясь к этим живым звукам, среди которых было вдоволь и приятных, мелодичных, и редчайших в своей красоте, и откровенно безвкусных, и даже весьма неприятных, но всё это обилие и создавало жизнь в том виде, в каком только она могла быть поистине настоящей. Можно было принимать что-то или не принимать, восхищаться или осуждать, но нельзя было не наслаждаться тем, как всё устроено – закономерно, логично, красиво, взаимодополняюще. Если и существовал когда-то бог, то он был невероятно талантливым ваятелем жизни, - эта мысль сопровождала маркиза всегда, когда он начинал прислушиваться не только ушами, но и чем-то внутри себя, что с самого рождения трепетало в душе и не намеревалось чахнуть даже когда оказалось, что выхода ему не дадут.

Сперва опустилась тишина. Мгновенно, словно театральную ложу накрыли стеклянным колпаком. Нет, всё так же звучали голоса, всё так же наигрывали лёгкую мелодию для антракта музыканты, но остальные звуки, те самые, слышимые не ушами, пропали в один миг. В следующую секунду Данте едва подавил желание зажать руками уши – словно что-то давило изнутри, не то пытаясь вырваться наружу, не то просто желая оглушить. Человека за своей спиной, стоявшего в коридоре как раз напротив входа в ложу, маркиз не увидел, но почувствовал: его взгляд впился острой иглой в затылок и начал медленно ввинчивать стальное остриё в кожу, движение за движением вонзаясь всё глубже. Амадори, не сдержавшись, болезненно поморщился и резко обернулся. Но прежде чем увидеть лицо незнакомца, прежде чем понять, что тот не незнакомец вовсе, прежде чем на мгновение забыть как дышать, Данте оглох от нахлынувшей на него какофонии звуков, мерзее которых, грязнее, паршивее и невыносимее никогда не слыхал.

Нет. Слышал. Тогда, много лет назад, всё было почти точно так же – неожиданно, без малейшего предупреждения и невероятно грязно. Сейчас, углубляясь в собственные воспоминания, Данте едва не плутал в их хитросплетении: половина была покрыта мраком, половина осознанно отставлена куда подальше. Он бы предпочёл не вспоминать, но сейчас, под волнами ужаснейшей какофонии чужеродных мёртвых звуков, которые едва ли не разрывали его на части, маркиз невольно обращался к тому, что, казалось бы, осталось в прошлом и давно забыто. Осколки и ошмётки, отдельные фрагменты: он не видел картинки в целом, только какие-то частицы. Не то Франция, не то Австрия, не то вовсе Англия, куда он мальчишкой ездил с отцом. Не то семнадцать лет назад, не то немногим больше. Он, юный и глядящий на мир восторженным взором, постоянно перебирающий пальцами в воздухе, словно играет на фортепиано, с глазами цвета осеннего вечернего неба, в которых нет ни толики стали или холода, только тёплый серый цвет. Отец, позволивший ему под присмотром более старшего сына какого-то друга или делового партнёра отправиться в город.

Туман, клубившийся далее, не позволял маркизу вспомнить, что было потом, куда его занесло и что упорно не давало вспомнить детали. Но именно тогда это случилось. Тишина, сменившаяся удушающей какофонией. Тогда он видел этого человека первый раз. Тогда он впервые слышал его. Ужасающая смесь грязи, мерзи и всего самого дрянного, что только мог вообразить мальчишеский ум. И незнакомый господин, от которого так и звучало гнилью и почему-то кровью. Или это просто детское воспоминание так исказило истину, почти ничего не оставив от реальности, лишь жалкие ошмётки? Однако он помнил то ощущение, когда незнакомый господин, едва скользнув по мальчику взглядом, хищно облизнув тонкие губы, прошёл мимо, оставляя за собой зловонный шлейф хаотичной мелодии, разрывающей сознание Данте в клочья. Теперь он не помнил, что было до и после той встречи, что отбросило такую тень на незнакомца. Зато в памяти отлично отпечаталось то, что почти месяц после того дня он не мог прикоснуться к чёрно-белым клавишам фортепиано. Боялся, что из-под пальцев родится та самая ужасная какофония.

Так и сейчас, спустя много лет после того почти забытого случая в незнакомом европейском городе, маркиз с трудом вернул себе возможность дышать, ослеплённый и оглушённый адовой какофонией, затмившей все остальные многочисленные звуки оперного театра. А когда нашёл в себе силы обернуться, встретил пристальный взгляд глаз человека, которого предпочёл бы не знать. Мистер Бейли. Чёртов английский торгаш! Данте однажды, по прошествии почти десяти лет после того случая, вновь мельком встретил этого человека, оказавшегося связанным с торговлей, тогда и узнал его имя, которое надеялся никогда не слышать. И вот проклятый англичанин стоял в коридоре театра и откровенно пялился на него, Данте, хотя у него не было для того ни малейших причин: спустя семнадцать или даже больше лет после того короткого столкновения невесть где, маркиз превратился из юнца в мужчину и вряд ли мог быть узнанным человеком, который едва ли бросил на него мельком взгляд. Да и зачем, если в памяти не осталось ничего компрометирующего англичанина, ничего, кроме мерзкого ощущения, порождённого звуками. И всё же Бейли пронзал его взглядом, оглушая дрянной своей какофонией.

Данте мотнул головой и, подавляя дурноту, поднялся на ноги и направился к выходу в коридор, однако когда он вышел, проклятого англичанина поблизости не оказалось. Маркиз осмотрелся по сторонам, прошёл немного в обоих направлениях, но так и не смог отыскать глазами фигуру Бейли. Да и звуки постепенно начали возвращаться, словно ничего не случилось. Объявили о скором начале второго акта оперы, но Амадори даже при всём желании не мог бы сейчас слушать музыку. Это казалось ему богохульством: смешивать ту дрянь, воспоминания о которой всё ещё звучали, с восхитительной мелодией второго акта.

Маркиз покинул театр задолго до кончания оперы и, отказавшись от услуг гондольеров, побрёл по уже тёмным улочкам и мостам вечерней Венеции, стараясь изгнать из своего разума отзвуки того мерзкого и грязного, что оставил после себя Бейли. Данте не думал о том, куда его несли ноги, пытаясь, хоть и безуспешно, прогнать туман из собственных воспоминаний, и очнулся уже далеко от центральных районов города, оказавшись где-то на окраине. Когда в одном из зданий маркиз определил тратторию, он, не раздумывая, вошёл внутрь, нисколько не волнуясь о том, что уважающий себя дворянин вряд ли посетит столь низкосортное место. Но ему и не нужны были изысканные вина и экзотические кушанья. Обжигающая желудок и душу граппа за несколько чентезимо пришлась как нельзя кстати, и покинул тратторию Данте уже чуть более пришедшим в себя.

Он не был пьян – не так много выпил да и свежий воздух изрядно прояснял сознание, - но чувствовал себе чуть легче, чем несколькими часами ранее в театре. Реальность начинала возвращаться на круги своя, как и звуки и мелодии. Тогда, в детстве, на то, чтобы отойти от шока, Данте потребовался целый месяц, проведённый вдали от любимого инструмента. Сейчас на это ушло несколько часов. Улучшение налицо, вот только лучше бы ему удалось вспомнить, что именно тогда случилось, и разобраться, почему детский разум сознательно вычеркнул всё из памяти.

Маркиз свернул в одну из узких улочек, избегая моста, возле которого шумная компания гондольеров разговаривала о чём-то своём. Следовало уже возвращаться, а из этого отдалённого района до палаццо Амадори было довольно далеко, посему Данте решил больше не испытывать прочность своих туфель и крепость мостовой. Однако прежде, чем мужчина вновь успел свернуть, направляясь в сторону центра города, его внимание привлёк ещё один посторонний звук, не слишком уместный для тихого венецианского вечера. Данте не мог бы с уверенностью сказать, почему не прошёл мимо, но остановился, приглядываясь к смутной тени в конце улочки, откуда слышался надсадный хриплый кашель и виделся невысокий силуэт.

Несколько шагов приблизили маркиза к человеку, чей кашель нарушал тишину уже готовящегося к ночи города, а тёмный силуэт вырисовался в фигуру юноши-подростка, держащегося за стену и прижимающего к груди руку в попытке сдержать сильный кашель. Юноша, почти мальчик, выглядел болезненным и уставшим, совершенно вымотанным и едва держащимся на ногах, словно долгое время провёл на улице, не зная хорошего отдыха. При этом одет он был весьма недурно, хотя наряд его успел немного истрепаться. Маркиз помедлил всего мгновение, но юношу скрутил новый приступ, и Данте, чертыхнувшись про себя, быстро направился к нему. Оказавшись рядом с мальчиком, Данте понял, что его оценка была не совсем верна: паренёк выглядел ещё хуже, чем казалось издали. Амадори протянул ладонь и едва ощутимо, чтобы не спугнуть случаем, коснулся плеча мальчика, привлекая к себе внимание.

- Какого дьявола ты делаешь в этой подворотне? Тебе есть куда идти? – существовала, конечно, вероятность того, что юноша просто заблудился, однако она была мизерной, и маркиз тут же её отбросил. Серо-стальные глаза Данте смотрели на юного незнакомца без лишнего дружелюбия, но неравнодушно, а лицо выражало искреннюю озабоченность.

 Отправлено: 09.09.08 14:58. Заголовок: - Не волнуйся, я пок..

- Не волнуйся, я пока на тот свет не собираюсь, - Данте легко рассмеялся и потрепал юношу по волосам.
В серой ртути глаз тонули отблески свечного пламени, а в глубине души растекалось тепло – почему-то маркизу было приятно, что Антонио побеспокоился о нём, пусть и беспричинно. Амадори чуть помолчал, позволив улыбке соскользнуть губ, и с уже более серьёзным выражением лица проговорил:
- Будь уверен, Антонио, мой дух куда крепче, чем ты можешь представить, - ноги затекли сидеть на корточках, и Данте сменил позу, тоже опустившись на колени напротив мальчика. Со стороны они, должно быть, выглядели нелепой скульптурой – коленопреклонные мальчик и мужчина. – Мне следует принести извинения за то, что ты видел. Я не хотел тебя пугать. Но, так или иначе, это не имеет отношения к болезни духа, во всяком случае, прямого. Просто странность, которую я обычно без труда скрываю, поэтому она даже не видна.

 Отправлено: 09.09.08 15:22. Заголовок: Вглядывался в глаза ..

Вглядывался в глаза маркиза, силясь что-то найти, потом выдохнул:
- Обещаете, что не уйдете? – страх быть обманутым, вновь оказаться на улице, надежда и по-детски безграничная вера в непременно хороший конец любого злоключения разрывали душу мальчика на части. Привыкший жить для себя и, возможно, своего обожаемого папеньки, Антонио даже в свои семнадцать лет был совершеннейшим ребенком, далеким от реальной жизни. Довериться, спрятаться за чужой спиной от мира, а главное не выбирать и не принимать решений, пожалуй, это все, что было нужно ему сейчас.

 Отправлено: 09.09.08 15:56. Заголовок: - Приложу все завися..

- Приложу все зависящие от меня усилия, - с прежней тёплой улыбкой ответил маркиз. Потом, спохватившись, поднялся на ноги и помог встать Антонио. Не удержавшись и вновь потрепав юношу по волосам, Данте окинул взглядом комнату и проговорил: - Что ж, музыкальную залу я тебе показал. Можешь приходить сюда, когда тебе будет угодно и играть, но только с условием, что не будешь пропускать еду и приём лекарств. И, думаю, имеет смысл выписать тебе хорошего учителя. Было бы преступлением зарывать такой талант в землю.
Амадори задумался, мысль скоро потекла в привычном деловом русле, которое, будучи связано в данном случае с музыкой, не обретало неприятных полутонов. Данте уже размышлял, кого именно из местных или зарубежных учителей можно нанять, чтобы дар Антонио не пропал втуне, прикидывал, что следует поторопить настройщика, дабы поскорее привести фортепиано в надлежащее состояние. В голове маркиза роилось множество мыслей, так или иначе связанных с открывавшимися для мальчика возможностями, но Данте не хотел бы ничего делать без его на то воли.
- Конечно, если ты сам этого хочешь, - снова улыбнулся Амадори своему гостю. – К слову, можешь считать, что эти слова касаются почти всего. Если тебе не по душе твоя комната, можешь выбрать другую – слуги подготовят её по твоей просьбе. Если захочешь чего-то особенного на обед, тоже скажи им. Говоря проще, я бы хотел, чтобы ты мог чувствовать себя здесь если не как дома, то хотя бы максимально удобно и комфортно.

 Отправлено: 09.09.08 16:26. Заголовок: - Хочу, - с жаром за..

- Хочу, - с жаром заверил Данте юноша. За последние полгода он столько всего потерял, но ведь музыка-то осталась с ним. И лишаться сейчас того, что дает ему силы, помогает жить, было бы настоящим безрассудством. – И хочу, чтобы эта скрипка была только моей… - поднимая смычок с пола и подходя к футляру, чтобы убрать драгоценное сокровище в надежное место, проговорил Антонио. К слову, на маркиза накатывало невероятное раздражение, когда его личные вещи брал кто-то посторонний (прислуга, естественно, не в счет). Но Амадори сказал, что в доме бывают молодые музыканты, а значит и скрипка могла оказаться в чужих руках.

 Отправлено: 09.09.08 17:35. Заголовок: Данте отреагировал к..

Данте отреагировал короткой усмешкой. «А мальчик у нас, оказывается, капризный», - подумал он, продолжая улыбаться. Маркиз отнюдь не был любителем подростковых капризов, но сейчас скорее радовался такому повороту событий: Антонио хотя бы начал демонстрировать какие-то желания, а до сих пор Амадори опасался, что тот может впасть в апатию и утратить интерес к жизни. Капризы же – верный признак того, что в мальчике теплится жизнь. И это по-настоящему радовало мужчину, вселяя надежду на то, что эта история может завершиться вовсе и не плохим концом.
- Я что-нибудь придумаю на этот счёт, - кивнув в сторону скрипки, ответил юноше Данте, после чего уже немного другим тоном добавил: - А пока… как насчёт чаю с горячими булочками?

 Отправлено: 24.09.08 17:58. Заголовок: 15 мая 1828. 18.45. ..

15 мая 1828. 18.45. Париж, Франция. Меблированные комнаты мадам д’Этранж.

- Браво, твоя светлость, браво! – Сесиль вскочила с софы и в несколько шагов оказалась у рояля, положила узкие ладони на плечи юноши и поцеловала его в затылок. Ловкие пальчики скользнули по плечам к груди, и через мгновение белые руки с лёгкой россыпью веснушек на коже от плеч до локтя обняли музыканта, а он, чуть запрокинув голову и прикрыв глаза, просто улыбался, слушая, как женщина шепчет ему на ухо что-то восторженное.
- Сиятельство, - с усмешкой поправил он, не поднимая век, за что удосужился беглого щипка за предплечье и ойкнул.
- Сияют пусть напыщенные толстяки своими лысинами, пустоголовые папенькины сынки – потными ладонями и сморщенные старички – сальными глазками, - передёрнула плечами Сесиль. – Ты, дорогой мой, светишься внутренним светом, и не смей с этим спорить, я лучше знаю, мне отсюда виднее!
Она схватила пальчиками волнистую прядку Данте и, оттянув, выпустила, с неопределённой улыбкой на ярко накрашенных губах глядя, как она опадает и присоединяется к остальным волосам.
- Не хочу, чтобы ты стригся по этой последней моде, слышишь? – с притворной капризностью в голосе заявила она. – У музыканта должны быть красивые руки, длинные волосы и влюблённое сердце, иначе вместо чудных мелодий он будет сочинять глупые музычки и скабрезные песенки.
- Я не музыкант, я торговец, - поморщившись, исправил маркиз Амадори.
Сесиль не ответила, оторвалась от юноши и, отступив на три шага в центр комнаты, приподняла обеими руками подол лёгкого платья и сделала несколько довольно грациозных па, закружилась, запрокинув голову и смеясь в потолок – достаточно громко, чтобы снимающие комнаты этажом ниже или выше студенты услышали, что в комнате их соученика находится женщина. Каштаново-рыжие волосы рассыпались веснушчатым плечам, с которых соскользнули широкие лёгкие шлейки платья, но корсет удерживал слои ткани на теле женщины, а она не обращала ни малейшего внимания на то, что выглядит совсем уж вне всяких приличий – кружилась и кружилась, напевала себе под нос только что наигранную маркизом мелодию, и улыбалась.
- О, твоя светлость, бросай ты это дело, тебе же суждено играть, играть, играть, творить, творить, творить, - с каждым повтором она делала короткий приставной шажок левой босой ступнёй к правой и продолжала начатое движение по кругу, смешивая элементы старинного контраданса с модным вальсом. – Ты рождён для музыки, тебе нельзя больше ничем заниматься, в этом весь ты, твоё сердце бьётся в ритме аллегро модерато, твой пульс наигрывает фа-соль-ля, а в жилах течёт кровь, перемешанная с нотами.
Сесиль кружилась и кружилась, пока в какой-то момент не споткнулась и со смехом повалилась на тщательно застеленную кровать, стоящую у противоположной стены. Маркиз, рванувшийся было со стула, когда показалось, что женщина упадёт на пол, остановил порыв и поднялся уже спокойнее, подошёл к постели и сел с краю, сверху вниз глядя на Сесиль и любуясь ею. Волосы разметались по зелёному покрывалу, небольшая грудь, едва ли существенно скрытая откровенным декольте свободного платья, высоко вздымалась от быстрого глубокого дыхания, лисьи глаза блестели, а на чуть приоткрытых губах дрожала усмешка. Белые зубы, и без того не самое распространённое явление среди таких же, как Сесиль, казались и вовсе ослепительными рядом с красной помадой.
- Зачем ты так ярко красишь губы? – вместо ответа спросил Данте, чуть откинувшись в сторону и, чтобы удержать равновесие, опершись вытянутой рукой о постель. Пальцами свободной руки от заправил за ухо пряди волос, с которых получасом ранее Сесиль стащила ленту, запрятав её в корсаж.
Женщина рассмеялась, потянулась, с удовольствием разминая мышцы, а потом вдруг схватила Данте за локоть и дёрнула на себя. Юноша, охнув от неожиданности, упал на постель рядом с Сесиль, и она тут же извернулась так, что оказалась сверху, опершись руками о грудь молодого маркиза.
- Я та, кто я есть и никто больше. Если я перестану красить губы алым, начну носить красивые платья или те побрякушечки, что ты мне дарил, читать умные книги и морщить нос при виде конского дерьма у главного входа в чьи-то хоромы, это не сделает меня светской дамой, - веснушчатое лицо Сесиль казалось удивительно серьёзным, и Данте который раз за несколько месяцев их знакомства поразился, как эта женщина может объединять в себе столько разных настроений – от лисьего лукавства до полубезумной весёлости, от кокетства до скромности, от воодушевления до такой вот задумчивости. А Сесиль тем временем взяла лицо юноши в свои ладони и, наклонившись, быстро коснулась своими ярко накрашенными губами его губ и щеки, оставляя на них красные следы дорогой помады – хотя бы этот его подарок она использовала по назначению. – И ты, дорогой мой маркиз, можешь сколько угодно учиться своим экономикам и философиям, считать цифры и копить деньги, как велит твой папенька, но ты всегда, слышишь, всегда будешь тем, кто ты есть и никем другим, помяни моё слово.
Женщина неожиданно взглянула на Данте каким-то иным взором – тем самым, который ему страшно не нравился, - как будто с некими материнскими нотками, а вовсе не как полагается женщине смотреть на мужчину, пусть даже мужчине этому совсем недавно минуло шестнадцать, а женщина явно отмерила четверть века. Но маркиз не успел ничего сказать по этому поводу – Сесиль снова наклонилась над ним низко, запечатлела на губах долгий поцелуй и, опустившись к самому уху, пощекотала горячим выдохом:
- Я в тебя верю, дорогой, верю, что ты станешь великим волшебником музыки, верю-верю-верю!
Потом женщина, ловко вывернувшись из его объятий, с возгласом «Не провожай!» соскочила с постели, схватила отброшенную ещё по приходу сюда на софу шаль, и, не забыв обуться, направилась к двери. Данте молча приподнялся на локте и задумчиво следил за каждым движением Сесиль, провожая её взглядом до порога.
- Когда я тебя увижу? – спросил маркиз, когда женщина уже приоткрыла дверь.
- О-о! – Сесиль замахала ладонью, в которой зажимала край шали. – Даже не знаю, родной, у меня много работы! Месье N. желает видеть нынче вечером, месье R. завтра утром, и целая очередь других толстобрюхих стоит к моей двери, начиная с послезавтра!
Она рассмеялась так весело, словно говорила об очереди за хлебом или свежими тюльпанами в цветочной лавке.
- Ну и зачем? Ты же знаешь, я могу дать тебе денег, сколько нужно, - проговорил маркиз привычную речь, на которую, как он успел едва ли не заучить, она всегда отвечала какой-то шуткой, увёрткой или попросту показывала ему язык. Но нынче женщина, видимо, решила исчерпать лимит Данте на удивление.
- Если я буду брать у тебя деньги, ты станешь просто моим клиентом, да и не берут денег у друзей, разве нет? – совершенно серьёзно заявила Сесиль, но маркиз не успел ничего на это ответить, потому что её настроение вновь изменилось, она громко рассмеялась и, не слишком стараясь тихо прикрыть за собой дверь, вышла из комнаты.
Данте лежал на криво застеленной постели, заложив руки за голову и прикрыв глаза, и ещё несколько секунд слышал, как Сесиль, уходя по коридору, напевала сочиненную им мелодию. Он так и не сказал Сесиль, что назвал эту сонату её именем.

 Отправлено: 26.09.08 13:50. Заголовок: 02 сентября 1828. 17..

02 сентября 1828. 17.30. Париж, Франция. Окраины.

Данте плотнее запахнулся и поднял ворот плаща, однако это не слишком хорошо защищало от вони, которая, казалось, насквозь впиталась в дырявую мостовую, как вода в губку. Воняло невыносимо, отнюдь не изысканно издеваясь над утверждением о том, что Франция и тем более Париж – родина лучших мастеров парфюмерии во всём мире. Маркизу подумалось, что любой из них немедля лишился бы сознания, окажись на такой улице, даже надушенный платок не помог бы. Впрочем, и сам юный Амадори с трудом заставлял себя дышать этим воздухом, смешанным с помоями, мочой, конским навозом, потом, дешёвым пойлом и вонью давно немытого человеческого тела. Ему уже не раз доводилось бывать в дешёвых кварталах как Парижа, так и родной Венеции, однако в такие трущобы занесло впервые. Он бы и рад был не покидать уютное тепло меблированных комнат, ожидавших его возвращения с родины после месячного отсутствия, или светлых залов университета, манящего запахом книг и времени, однако Данте привела сюда не прихоть и жажда исследования, поэтому он лишь плотнее запахнул плащ – под нейтральной тёмной тканью не было видно дорогого костюма, и молодой маркиз надеялся, что не привлечёт слишком уж пристального внимания местных проходимцев, - и зашагал вперёд, стараясь дышать через раз.

Искомый дом ничем не отличался от других таких же, меж которых он ютился, оставляя от стены до стены узкое пространство, заполненное ещё большей вонью и крысиным копошением. Тёмный, поеденный ветром, временем и дождями, он, казалось, грозил развалиться в любое мгновение и держался явно даже не на честном слове, но скорее на нужде его обитателей ютиться хоть где-нибудь. Ступени, ведущие наверх к хлипким дверям, были подстать зданию: такие же хлипкие и старые, разве что воняло здесь не так сильно и, видно, кто-то хотя бы изредка сметал мусор и пыль от дверей. Такое проявление аккуратности выглядело особенно нелепым, учитывая, что весь этот мусор небрежно сваливался в кучу у входа в здание и довольно скоро возвращался назад на подмётках ботинок входящих. Молодой маркиз поднялся по ступеням, отсчитывая нужную дверь – никаких знаков отличия на них, разумеется, не было, поэтому приходилось ориентироваться исключительно по рассказу человека, который задал ему нужное направление, да по наитию. Удивительно, но ни то, ни другое не подвело: в конце концов Данте остановился у двери последнего, чуть ли не чердачного, этажа; на рыхлой поверхности чья-то рука не то смолой, не то ещё чем-то въедливым вывела известный символ, которым когда-то традиционно отмечали жилища шлюх.

Данте постучал, подождал полминуты и повторил стук, но изнутри не было слышно ни звука. Между тем, юноша был уверен, что Сесиль дома – её не было ни в одном из тех мест, где она часто искала клиентов, её подруги по несчастью утверждали, что вот уже несколько дней она не появлялась, но главное – она не пришла к нему сегодня, хотя месяц назад обещала, что непременно встретит после возвращения молодого Амадори из Венеции. Это, по мнению Данте, служило вполне достаточным поводом, чтобы искать Сесиль по улицам, выспрашивать у местных обитателей, где она живёт, и почти час шагать по вонючим кварталам, старательно изображая из себя далеко не богатенького мальчика, чтобы вместо Сесиль не найти проблем на свою голову.

За дверью было по-прежнему тихо, и Данте, постучав на всякий случай ещё раз, толкнул её вперёд, полагаясь на удачу и хлипкость засова. Его, впрочем, и вовсе не было – дверь послушно подалась вперёд под рукой молодого маркиза, с тихим скрипом, прозвучавшим на удивление мелодично, пропуская незваного и нежданного гостя внутрь полутёмной небольшой квартирки. Данте вошёл, мягко прикрыв за собой дверь, и несколько мгновений просто стоял, привыкая к полумраку. На улице было ещё светло, но сюда солнце, клонящееся к закату, не добиралось, и потребовалось какое-то время, чтобы глаза смогли хорошо видеть. Юноша мельком огляделся, невольно почувствовав облегчение, когда оказалось, что внутри более-менее чисто и пахнет разве что какими-то травами. Он прошёл вглубь комнаты, стараясь не задеть ничего из стоящих на полу или свисающих со стен вещей, пока не оказался у совсем небольшой неплотно прикрытой дверцы, явно ведущей в жилую комнату. Молодой маркиз чуть приоткрыл её – дверь даже не скрипнула – и заглянул внутрь.

В комнате, представлявшей собой одновременно спальню, кухоньку и гардеробную, на небольшом столе, заставленном какими-то склянками и посудой, горела единственная свеча, силясь справиться с полумраком – единственное окно было плотно занавешено тёмной тканью, не пуская внутрь ни солнце, ни ветер. Застоявшийся воздух был пропитан травами и чем-то ещё, но чем именно Данте понял лишь спустя несколько мгновений. Точно такой же запах был в спальне его матери сразу после рождения Чезаре, младшего брата Данте, и царил он там всю ту неделю после родов, которая оборвалась смертью маркизы. Пахло болезнью.

- Я же предупреждала, что сегодня не работаю, - послышалась из угла комнаты хриплая фраза, и юноша с трудом узнал голос Сесиль. – Если так невмоготу, сходи к другим девочкам.
- Сесиль? – юный Амадори сделал несколько шагов вглубь комнаты, и тогда смог различить в углу кровать, на которой полулежала, укрывшись до подбородка лоскутным одеялом, рыжеволосая женщина, чья бледность сейчас слишком сильно бросалась в глаза. Казалось, даже её веснушки побледнели и перестали весело рассыпаться по лицу, поблекнув.
- Как ты меня нашёл? – конечно, она его узнала. Приподнялась на постели, облокотившись о подушку, подтянула к груди одеяло.
Одеяло было на удивление красивым, явно сшитое вручную из разрозненных лоскутов разноцветной ткани, расположенных таким образом, что образовывали правильный узор, хотя стоило только чуть склонить голову – и просто рассыпались многоцветьем по всей площади. Данте подошёл ближе к постели Сесиль, вместо ответа на вопрос просто пожав плечами и всматриваясь в дорогое лицо, пытаясь разглядеть в лисьих глазах искры задора, на губах, теперь не тронутых яркой помадой, улыбку, и маленькую ямочку на левой щеке. И, конечно, россыпь веснушек. Но Сесиль была бледна, Сесиль не улыбалась, Сесиль смотрела на него глазами, блестящими не от радости, но от нездоровья, и в глубине этих глаз таилось какое-то отчаяние, как будто его появление – это то, чего она больше всего ждала и вместе с тем отчаянно не желала. Женщина, которой никогда нельзя было дать немногим больше двух десятков, сейчас выглядела даже не на свои двадцать пять, но много старше.

Сесиль закашлялась, и юноша, метнувшись к столу и окинув его лихорадочным взглядом, подхватил чашку с вроде как чистой водой и подал её женщине. Она напилась, подавляя кашель, и благодарно улыбнулась одними губами, возвращая чашку. Данте оглядел комнату и, не спрашивая, подхватил со стола небольшой котелок, наполненный холодной водой, вместе с ним отправившись в противоположный угол комнаты, где увидел «домашнюю печку». Как эта штуковина называлась по-французски, юноша сейчас не мог вспомнить при всём желании, да и обращаться с нею он не умел, действуя исключительно по наитию. Сесиль, опершись локтем о подушку, молча наблюдала за ним, пока он кипятил воду, смешивал найденные среди склянок травы в большой глиняной чашке, стоял над котелком, то и дело поглядывая, нет ли пузырьков в воде, а потом заливал кипятком травы, держал чашку в руках, дуя на жидкость, чтобы она остыла немного, прежде чем протянуть чашку женщине. Сесиль, улыбаясь, пила травяной настой и больше не кашляла. По крайней мере, пока.

- Не надо было мне уезжать, - Данте покачал головой, присев на край постели и сцепив в замок пальцы рук.
- Не надо было тебе сюда приходить, милый мой, а домой съездить – святое дело. Дома всегда лучше, чем на чужбине, даже если там вода-вода, а тут важные университеты, - после горячего напитка голос Сесиль стал больше похож на привычный, хотя всё ещё хрипел. – И ты извини, что тебя не встретила. Приболела вот…
Она небрежно пожала плечами и спрятала глаза в чашке, где в ароматной жидкости кружился засушенный и теперь размокший зелёный листок.
- Я вернусь завтра с врачом и лекарствами, - проговорил юный Амадори, но женщина тут же вскинула голову и, повысив голос, как будто это не доставляло ей неудобств, горячо проговорила:
- И не вздумай даже, никаких врачей! – Сесиль опустила ладонь на сцепленные в замок пальцы Данте, останавливая готовые вырваться возражения. – Если пошлёшь какого мальчишку с лекарством от простуды да кашля, буду благодарна, милый, правда. Но врачей не надо. Не люблю я докторишек этих. Смотрят на нас так, словно мы самое воплощение Евы с яблоком в зубах, поднятым подолом и разведёнными ногами. Не хочу. Уяснил?
Юноша только кивнул, решив про себя, что если уж женщина так против врачей, то он хотя бы лекарств ей купит. Хороших, настоящих, дорогих, чтобы за два дня поставили её на ноги.

Они долго сидели так: Данте что-то рассказывал, развлекая Сесиль, а она понемногу пила травяной чай, изредка покашливая, но, казалось, потихоньку возвращаясь к привычному своему настрою. И даже веснушки как будто чуть ярче проступили на носу и белых плечах. Спустя какое-то время женщина даже позволила Амадори снять тёмную ткань и приоткрыть окно – юноша вспомнил наставление семейного лекаря о том, что не следует держать нездоровый дух в замкнутом пространстве. Окно комнаты Сесиль выходило не на улицу, а в сторону узенького канала. Оттуда тоже пахло далеко не морской свежестью, но хотя бы не воняло так, как с противоположной стороны. При свете угасающего дня юный маркиз немного прибрался в комнате под шуточки и беззлобные насмешки Сесиль, но даже ехидство в её словах сейчас было ему в радость, показывая, что женщина ещё не сдалась, борется со своей болезнью и явно готова прогнать её прочь, как только получит правильную поддержку лекарств. Потом юноша просто сидел на краю постели женщины, разговаривая с ней о каких-то мелочах.

- Я сообщил отцу, что намерен жениться, - неожиданно и без всякого перехода сообщил Данте.
Сесиль закашлялась, но причиной на сей раз была не боль в горле – женщина просто поперхнулась глотком чая от удивления.
- Ты же говорил, что не хочешь делать этого раньше, чем лет через десять, - пробормотала она, когда справилась с кашлем. – Сам же говорил, что если вместо музыки он тебя заставляет торгашеством заниматься, то уж во всём остальном ты ему не подчинишься!
Юноша покачал головой.
- Это не отец свою волю мне высказал, а я ему – свою, - проговорил он, ровно глядя в глаза Сесиль с какой-то совсем не юношеской уверенностью, хотя лицо его всё же немного зарумянилось. – Сказал, что хочу жениться на одной француженке… несколько старше меня… и не благородного происхождения.
- О, - только и сказала женщина, пытаясь как-то уложить услышанное в своей голове. Потом со сосредоточенным видом передала полупустую чашку юноше, а сама неожиданно расхохоталась, ничуть не заботясь о больном горле, утирая выступившие на глазах слезы, откинувшись на подушку и с удовольствием выпуская наружу искры смеха. Немного успокоившись, Сесиль взглянула на сосредоточенное лицо Данте, в глазах которого затаилась что-то, похожее на обиду, и расхохоталась с новой силой. Сквозь смех едва удалось выдавить: - Ох, милый мой, ты точно музыкант! Только люди искусства могут быть настолько наивными, при этом совсем не будучи глупыми и недалёкими.
Маркиз было хотел что возразить, но женщина притворно толкнула его кулачком в плечо и замахнулась маленькой вышитой подушечкой.
- А ну-ка иди отсюда, твоя светлость, пока я тебя не огрела чем побольнее! – притворно нахмурившись, угрожающе процедила Сесиль, тая в глазах те самые жизнерадостные искры, которые молодой маркиз так всегда любил. - И пока не поправлюсь, чтобы духу твоего здесь не было, а вместе с духом – и подобных слов! Иди-иди, твоя светлость!

Данте невольно улыбнулся, глядя на женщину, и послушно направился к двери – по какой бы причине Сесиль не прогоняла его, а на Париж уже опускалась ранняя ночь, и не стоило слишком долго задерживаться в дурном малознакомом районе. На пороге он обернулся, чтобы привычно исправить:
- Сиятельство!
- Брысь! – маленькая подушка хлопнулась о стену возле плеча Данте, и провожатым ему был старательно приглушаемый смех Сесиль.

Юноша вышел из тёмной квартирки, плотно запахнул плащ, повыше поднял его ворот и, стараясь не дышать глубоко, спустился по хлипким ступеням в омут зловония и темноты. В его голове строились планы относительно завтрашнего похода к лекарю, покупки хороших лекарств и найма мальчишки-посыльного, чтобы отнести всё необходимое Сесиль. Решив, что неплохо бы нанять ещё и сиделку, чтобы та ухаживала за женщиной и прибиралась, пока та не поправится, Данте вздохнул с лёгким облегчением. Любимая женщина больна и не желает ничего слышать ни о хотя бы временном переезде из своего дома, ни о будущем, но он в состоянии обеспечить ей должный уход, чтобы вернуться к этим темам после. И плевать на мнение отца. Данте и без того положил на алтарь семейного дела свой талант и свои желания, он не намерен отказываться ещё и от любви. Отцу придётся смириться с его выбором.

Данте ощущал, как постепенно отступает тревога, поселившаяся в сердце вчера вечером, когда Сесиль не явилась к нему, как обещала.
Юноша не знал, что с трудом сдерживаемый смех ему вслед через минуту превратился в хриплый кашель. И на отведённых от губ бледных тонких пальцах остались тёмные сгустки и алые пятна крови.